Электронная коллекция
военных писем

Дорогая Манца! Я так была рада вашей открытке.
Постараюсь подробно написать обо всем, потому что знаю, что вам это не безразлично.
Мама умерла 30 сентября в 6 часов утра в 1942 году, т.е. скоро год. Яна уже была в Казани — она после всех своих болезней, описание которых займет целое письмо, уехала туда. Это был единственный шанс встать на ноги, окрепнуть после всего. Мы не поехали все вместе, потому что мама тогда еще была в больнице им. Балинского. (это было в середине июля). Правда, ей уже было лучше, того состояния, в каком ее видела Маневрочка, не было уже, но ехать еще было невозможно. Яне ждать нас значило погибать, и я ее отправила с остатками сотрудников БАМпроекта в Буинск, к Леше , а оттуда она перебралась в Казань к Ляпуновым. Теперь многое мне представляется в другом свете, многое становится ясным, о чем тогда не приходилось думать. Вы ведь знаете, что, что когда началась война, Яна ждала ребенка. И мама, и я, и она сама не подумали о том, что может быть здесь зимой, и не настаивали на том, чтобы Яна уехала, пока была возможность. И вот мы начали голодать, запасов у нас не было никаких. Я почти всю зимы была на окопах, но сейчас хорошо понимаю и представляю, как было им обоим трудно и физически, и морально (маме), потому что она без сомнения себя обвиняла в том, что и Яна, и ребенок, еще не родившийся, погибают. Яна не работала и все время жила на иждивенческой карточке. Правда, у них была моя рабочая, т.е. мамину служащую я брала на окопы, там кормили одинаково, что по служащей, что по рабочей. Но бедная мама — она ходила в Институт, не пропуская ни одного дня, [строчка зачеркнута, прочесть невозможно] выстаивала в институтской столовой за несчастной тарелкой бурды, которую торопилась нести домой, чтобы разделить ее с Яной. Сейчас, когда я пишу вам это и вспоминаю об этом, сердце у меня разрывается. И дома, конечно, мама всеми силами старалась избавить Яну от таскания воды, ведер, стояния, бесконечного стояния ночами в очередях. А меня гоняли по окопам. Кроме всего, от Сережи так и не приходило ни одного письма. Так что, в каком состоянии были мамины нервы, вы можете понять. И когда я приезжала раз в месяц, то всегда находила маму бодрой, деятельной, даже веселой, насколько можно быть веселой. Только худела она катастрофически быстро и седела, седела.
Когда, наконец, мне удалось вырваться с оборонных работ, 16 января 1942 г., то жить мы стали втроем, голодали втроем, но думаю, что Яна страдала от этого больше всех — ведь ей надо было есть за двоих. Достать что-либо было абсолютно невозможно, а отдавать ей и свои скудные крошки мы с мамой не могли, просто физически не могли, настолько голод уже убил все человеческие чувства. Мы это понимали, понимали, что ей необходимо давать больше, и все равно делили поровну. Вы себе представляете, как это ужасно? Весной, в марте, мамин институт уезжал в Краснодар. Маме предлагали уехать, но одна мама не поехала, а мы с Яной по непростительной глупости, легкомысленно не захотели уехать и не настояли на мамином отъезде. Яна не хотела уезжать, потому что боялась потерять Лешу — писем от него не было; и мы не знали, что с ним, потом ждали все известий о Сереже. Я уже была в состоянии полной апатии и умственной подавленности, и не нашлось у меня сил встряхнуться, чтобы действовать разумно. Так мы и поплыли по течению. У Яны были преждевременные роды, ребенок погиб через четыре дня, сама она тоже чуть не погибла. Чудо, что она осталась жива, ведь все это происходило дома, при коптилке. Потом начались ее несчастья. Сделали выскабливание, когда свезли в больницу, так что долго еще повышалась температура. Мама страшно волновалась, нервничала. /Полторы строчки зачеркнуты, прочесть невозможно/. Благодаря хлопотам Веры Михайловны Крешковой (вы ее знаете? Она очень много помогала нам, особенно в самое критическое время, когда мы все трое лежали) ее поместили в стационар при институте. Там она немного окрепла. Но опять с Яной начались волнения — она заболела. Температура 40° , припадки дикого буйства. В одни из таких моментов Манечка была у нас и видела, что это был за ад. Надо было обладать огромной физической силой, чтобы удержать ее в кровати. Долго не могли установить, что это. Мы думали, что она сошла с ума, все, что угодно. Но оказалось, что это тиф. За это время, что Яна была дома, мама окончательно извелась и подорвалась. Я замечала, что мама все хуже и хуже выглядит, она высохла совершенно, была просто страшной и держалась только на нервах. Но забота и волнения за Яну и меня так поглощали, а потом —что я могла сделать, чем помочь? Когда, наконец, Яну в середине мая отвезли в больницу, наступила реакция. У мамы стало сдавать сердце, она ходила с трудом, но продолжала как настоящий герой (героизм этот был никому не нужен и никем не оценен) ходить в институт и проводить занятия. Мои просьбы и доводы не помогали. Я так боялась за нее, что провожала до института, ждала конца лекций и вела маму домой — сама она не дошла бы. Наконец, когда она сама уже почувствовала, что сил больше нет, она сдалась на мои доводы и доводы Фриды и согласилась лечь в клинику Тушинского, куда ее устроила Фрида. Уже тогда Фрида заметила, как она говорила мне потом, что у мамы состояние нервов и психики ненормально. Я же ничего не замечала, пока гром не грянул над головой — обе мы были слишком заняты Яной. В больнице ей было первое время очень плохо— состояние тяжелое, температура высокая, жизнь висела на волоске. В клинике маме становилось все хуже. Я начала замечать, что иногда она говорит бессвязные вещи, что-то о шпионах, иногда ей казалось, что она Вера Николаевна . Но когда я останавливала ее, она приходила в себя. Потом доктор мне сказал, что она не спит ночами и ничего не ест, так как боится, что ее хотят отравить. Но со мной, при мне, мама всегда была спокойна, ела из моих рук и спала со мной, т.к. врач мне разрешил ночевать с ней. Единственное, что немного облегчало меня, это, что мама об Яне стала меньше вспоминать — ничего утешительного я сказать ей не могла. С другой стороны, и состояние Яны было настолько тяжелым, что она долго ничего не знала о маме.
Но в конце концов, врачи решили, что состояние мамы требует специфической обстановки и перевезли ее в больницу им. Балинского. Сначала ее поместили в отделения для буйных. Там она провела дней 7—8 и вспоминала об этом впоследствии, как о смутном, тяжелом кошмаре. Затем ей стало лучше, и ее перевели в спокойное отделение к врачу Хлебниковой, у которой лежала когда-то Раечка . Я всегда с благодарностью буду вспоминать ее за ее участие и теплое отношение к маме. Мне позволяли ходить туда часто, как только я смогу, и я пользовалась этим, т.к. Мое присутствие всегда радовало маму и оживляло ее. Медленно, медленно она понемножку начала приходить в себя. За это время она уже поправилась, и 9 июля я взяла ее домой, т.к. 16 июля она должна была уехать. Я теперь часто думаю, что необходимо было использовать этот случай и увезти маму и самой уехать, но я этого не смогла сделать, а потом и за маму еще боялась. И Хлебникова говорила, что надо немножко подождать. Я рассчитывала, что даже лучше, что одну больную я отправлю сначала, отправив с ней возможно больше вещей (что я и сделала), а мы с мамой тронемся попозже, когда мама окрепнет. Но как только мама совсем ( не совсем, правда, но более или менее) пришла в нормальное психическое состояние, у нее начался понос. Заразилась ли она им в больнице, или это было другое проявление одного и того же явления глубокого истощения всего организма, я не знаю. Но этот понос доконал маму. В больнице ее не лечили от него ничем, кроме салола, и она очень быстро начала слабеть. Перед этим она уже ходила, гуляла в садике, а потом опять с трудом вставала. Мама все время просилась домой, и посоветовавшись с Хлебниковой, с Фридой, я решила это сделать. Как мы добирались до дому, это чудо, так мама была уже слаба. Но Фрида достала сульфидина, бактериофага, рису дала мне, и я решила бороться с поносом дома. Какие только средства не применялись! И ничего не помогало. Диета только ослабляла маму. Кроме того, существует еще теория, что поносы сейчас не инфекционные, а именно голодные, дистрофические, и что лекарства и диета еще только ухудшают состояние. Надо есть все, питаться как можно лучше. Вы понимаете, что я не доктор; Фрида мне говорила, что необходимы лекарства, диета. Она мне их давала, мама сидела на отваре, поглощала сульфидин — ничего не помогало. Елизавета Ивановна Попова, Мария Григорьевна Карнаухова и участковые врачи, которые ходили домой, что это понос, при котором можно и нужно есть все, как можно больше. Кроме того, я сама видела, что диета окончательно истощает маму. Я решила попробовать другой способ. Стала покупать на рынке (деньги у нас были), менять все, что было возможно, на молоко, овощи, масло. Аппетит у мамы был такой, что много ей было не надо; кроме того, все время помогали Фрида и Елизавета Ивановна. Это тоже не принесло маме выздоровления, но по крайней мере, она наслаждалась вкусной, качественной пищей. Благодаря мобилизации всех ресурсов я на это время смогла дать ей такое питание, которое, пожалуй, было лучше того, что было до войны. Вы ведь знаете, что роскошно мы никогда не жили, и даже сыр, который мама так любила, она могла себе позволить только по праздникам. Только благодаря этому питанию, мне удалось продержать ее немного дольше, чем это было бы в больнице. 9 августа я привезла ее домой и 30 сентября закрыла ей глаза. Она умерла очень тихо, спокойно, почти во сне. Как мне кажется, ни минуты я не думала о возможности такого исхода. Мне самой стало это понятным только дня за два до того, как это случилось, и то потому, что врач предупредил. И то я не верила. Мне все казалось, что мама поправится, и мы уедем к Яне. А как мама хотела уехать! Эта мысль, мне кажется, поддерживала в ней энергию и воля к жизни, хоть физически силы и таяли. Если бы не Елизавета Ивановна, не знаю, что бы я стала делать. Она помогла мне, с ее помощью мы похоронила маму так, что хоть это не лежит на моей душе, как лишний укор, хоть и плохое это утешение. Ведь тогда это было сложной проблемой.
Ну вот, Манца. Кажется, все написала вам. О себе напишу как-нибудь в другой раз. Крепко-крепко вас целую и обнимаю. Пишите мне. Ваша Орыся.